солнце в палате
я умру на проспекте победы —
пациент тридцать восемь, ноль пятый этаж.
в тесной лампе вольфрамово слепит
своенравие, стылая блажь.
я — твой пепел, я — прах, я бессовестна.
я — кинжал, ритуальный танец.
я — пожар неестественно блеклый,
невозделанный мёртвый румянец.
приходи. положи на вязки.
разломай, раскурочь меня в клочья.
по кому разрыдаются чайки?
разрываюсь в припадках ночью.
мокрый лоб, в шрамах кисти, стекло.
и на лбу чёрный бархатный выступ.
тебе снова дышать тяжело?
или это ещё один приступ?
от жестокости вянут цветы,
трафаретами жизни рушат.
ты, наверное, жадный дементор,
через рот мою всасывал душу.
6:02 am
vogabonde
Hi Layla (preordained)
Да, ты снова кричишь у двери…
Кости в воздухе вертит случай.
Здравствуй, Лейла, заткнись и замри.
В коматозе бреду наощупь.
По инерции, слаженно, в темени,
Снег сухой, звонкий шёпот и кровь.
На весь мир чертыхаясь, по времени
Успеваем сыграть в любовь.
Где сейчас ты и с кем куришь трубку?
Где тоскуешь, где пьёшь кодеин?
Кто с тебя такой нежной и хрупкой
Беспощадно срывает сатин?
Я не знаю, я жив или умер,
Плач сокрой, не звони, не ищи.
Был тобою клинически болен
Среди сотни стеклянных машин.
Я не помню, когда же я умер.
Плач сокрой, не кричи без слов.
«Я тобою клинически болен» —
Растворился предсмертный зов.
Смерть вином разлилась в бутылках,
Смерть моя — это чёрная гладь.
Я давно за морями, Лейла,
Я в глуши сотворил благодать.
Разбуди меня в 4:20
Я видел вчера твоего малыша —
Весь понурый в рубашечке едкой,
За тревогой стеклящей печалью глаза
Шрамы прятал под тканью в клетку.
Утром встретил его у парадной,
Пять утра пропускает дрожь кожей.
Вышел часом позднее нарядным,
На него ведь совсем не похоже…
Он заводит будильник отвержено,
Тень в углу принуждает сдаваться
Под балконами дремлет поверженный,
Кто пытался открыто сражаться.
Это шутка, он кружится в танце,
Твой малыш глухо падает, меркнет.
Синий кит поправляет повязку,
Смерть — свеча и источник энергии.
Он утопится в горечи дыма рассвета.
В желчи воска увидишь мольбу.
Но таких отрешённых в Новом Завете
Хоронить заставляют в закрытом гробу.
Лауданум
То ли хочется вскрыться, то ли рёмер настойки на брудершафт
Протянуть,
Поднести к огрубевшим губам, осторожно касаясь фарфора.
Как твердил Мандельштам, путь и срок, исчерпав, возвращаются вспять.
На поверхностях вен распластались рекой приговоры.
Мне в раю будет тесно, хоть и крылья зашиты под кожей.
Гниль сочится из глаз, вся свобода — субъект произвола.
Клонит гордость ко сну под прерывистый шёпот пульса,
Оставляя нам право на вдох, на последнюю в жизни подлость,
на предательство, страсть и мятеж,
На глоток смертоносной эмульсии.
Мы мертвы
Что в карманах пустых разносил по стране Мессия?
Мой клиент спит на галстуке под золотистым куполом.
Только пальцы его, отгнивая, разили величием,
Кокаином, деньгами и плохо сокрытыми трупами.
Воет волком на сон, на съедение бросает кости.
Серой путанной нитью на палец мотает встречи,
То улыбку растянет, то кадавром провалится в сон,
Сбросит кожу в огонь, а в глазах прорастит увечья.
Страх услал всю поверхность чёрного солнца на башне.
Слышен пир сумасшедших, бал на остатках тел,
Благородство амбиций, бесчисленность галлюцинаций,
В бездну тьмы уносящая масса губительных дел.
С днем рождения
Ошибкой-крестиком и звездочкой в задаче,
Двумя полосками на пластике в руке,
Глотаешь трупный запах — мама плачет,
Рождён распятым, запечатанным в стекле.
Ты стал хлопком дверным и колбой цианида,
Ты ртутный пар, вдыхаемый «момент».
Ты боль меж рёбер, воткнутые иглы,
Ошибка юности и горечь долгих лет.
Переглянувшись за столом, вздохнём.
В преддверии шумливого молчания
Мы поздравляем с днём рождения, будь силён —
Ты чья-то ипотека, страшный сон,
ты суицид, ты разочарование.
Hello, friend
Я — пепел, рассеянный среди песка пустынного пляжа.
Никакая земля не сможет спасти меня от прилива.
Я — копоть на ложке, я пыль на крыльце, я сажа.
Я — надгробная речь, изречённая неторопливо.
И когда я эту жизнь не совсем понимаю,
Когда выбирает она говорить со мной без слов, одними лишь жестами,
Я выбираю маленькие полеты в своё громоздкое никуда,
Принимая себя вертолетом, а воздух навстречу — нашествием.
Унизительно зол заточенный под замком узник,
Узник совести, трупом свисающий в пропасти.
Разрезающий воздух руками и криком пронзающий тьму,
Представляет, что шрамы со скрипом становятся рёбрами лопастей.
Не я (Романтика)
Золотые пальцы сжимают плакаты
С аскетичными бледными надписями.
Мы пыль под ногами майора,
Затоптаны мнимой гласностью.
Из-за тихих озёр коммуны
Шелестит безграничное поле.
Укрывается шалью сумрака
Тополь — силы синоним в народе.
Моя матушка — ласка пригожая,
Мать Мария — сердца невинность.
Муки тлеют под кожей схожестью,
Сын мятежный исполнит повинности.
Я чекист, но такой же, как ты —
Человек,
осыпающий ложью пергаменты.
«Расстрелять!» — покрывают надменность кресты,
Укрываются снегом паперти.
Канделябр обласкан пламенем,
«Расстрелять!» — их с десяток пытали.
У войны — лёд, осколки и медь,
Не хрусталь, а кровавый камень.
Среди узников духа у каменных стен,
Там ошибка в огне фанатизма:
Моя мать — и печаль, и любовь всех систем,
Моя мать — лицедейка трагизма.
С нас довольно дешевых истин,
Распластаются тени знаменем.
В этом городе ружья — кисти.
Живописец — жестокий маляр.
Приголублю холодное тело,
Пригублю леденящий арак.
Дымный полдень, в крови воскресенье.
Я твой сын, мама, твой злейший враг.